Башни Веры, Филипп Ридли
Перевод Дмитрия Волчека

Несколько раз в день памяти жертв Холокоста я вывешивал у себя в «Фейсбуке» ссылку на этот рассказ — и в конце концов кто-то из прочитавших сказал, что при встрече даст мне в морду. По-моему, это самая высокая оценка, которую можно дать этому тексту.

Филип Ридли оставляет читателя лицом к лицу с невозможностью существования в мире, где не только случился Холокост, но где в любой момент рядом с каждым из нас может разверзнуться ад. Тем самым Ридли, конечно, отрицает уникальность Холокоста — по крайней мере, его метафизическую уникальность, но, я думаю, раздраженная реакция на его рассказ объясняется проще: после прочтения невозможно отделаться от мысли, что каждого из нас где-то поджидает опыт настолько чудовищный, что он уравняет нас с жертвами Холокоста; в центре этого опыта скрыта боль, которая уже не кончится никогда и объединит всех, кто ее испытал. В школьный класс приходит старая слепая женщина, выжившая в концлагере. Она говорит о своих погибших детях, и тут мальчик-рассказчик смеется.

Дальше — только хуже. Но, правда, вы не думали, что мой любимый рассказ о Холокосте должен быть приятным для чтения?

Прочитать рассказ можно здесь.

См. статью "Любовь", Давид Гроссман.
Перевод Светланы Шенбрунн

Если честно, с моей точки зрения знаменитый роман Гроссмана выиграл бы, если бы автор ограничился только первой частью, в которой маленький мальчик, растущий в израильской семье у двух родителей, переживших Холокост, пытается реконструировать случившееся, основываясь на смутных намеках и обмолвках домашних и соседей. То, что он представляет, не имеет никакого отношения к исторической реальности, но от этого только страшнее.Если бы Гроссман остановился, дописав первую часть, это была бы великая повесть о пугающей силе умолчания, об ужасе, который гнездится в непроговоренном прошлом. Собственно, это единственный ответ на вопрос «Зачем говорить о Холокосте?» — потому что если о нем молчать, он будет приходить в наши сны, населяя мир вокруг нас новыми и новыми чудовищами.

Благоволительницы, Джонатан Литтелл.
Перевод Ирины Мельниковой

Некоторым образом это невозможный роман — он огромный, тяжелый, невыносимый. Мало того, что повествование идет от лица офицера СС Максимилиана Ауэ, одного из исполнителей «окончательного решения еврейского вопроса», так вдобавок читатель легко может увязнуть в стилизации военных мемуаров или с омерзением содрогнуться, читая извращенно-эротические эпизоды (неслучайно за следующий роман Литтелл получил премию маркиза де Сада). Все это густо приправлено античной мифологией и отсылками к мировой литературе (включая «Героя нашего времени» — Литтелл частично писал роман, будучи корреспондентом в Москве). Конечно, это очень французская книга, наследующая роману Робера Мерля «Смерть — мое ремесло», «Мухам» Сартра и всей традиции де Сада, Лотреамона, Батая — не случайно роман Литтелла не только получил Гонкуровскую премию и Гран-при Французской академии, но и был продан во Франции невозможным для подобной книги тиражом 700 тысяч экземпляров.

Но самое невозможное — читая эту книгу, я все время испытывал к рассказчику только сострадание, даже в тот момент, когда он с пистолетом стоял во рву, доделывая работу расстрельной команды. Впрочем, мое сострадание не мешает мне мечтать, что где-то за рамками романа Максимилиана Ауэ, который так хорошо спрятался в Провансе после войны, все-таки нашел «Моссад» и с ним сделали то, чего он заслуживает.

Обмененные головы, Леонид Гиршович

Я полюбил небольшой роман Леонида Гиршовича, прочитав его в начале девяностых — меня зачаровало, как автор миксовал эмигрантский роман, почти нуарный детектив и историческую реконструкцию. Конечно, это был постмодернизм — не случайно у последней главы был эпиграф из Борхеса (более точное упоминание источника будет спойлером). Сегодня, когда очарование постмодерна заметно поблекло, этот роман дорог мне прежде всего безжалостным изображением евреев, спустя десятилетия продолжающих делать гешефт на памяти о Холокосте; их существование — еще одна причина, по которой я не люблю большинство книг о Катастрофе.И еще я понял, что вот уже тридцать лет наизусть помню последний абзац, помню как напутствие, обращенное ко мне лично: «Я не могу тебе желать победы и не смею желать поражения. Потому я тебе желаю только одного: чтобы выбор, который неизбежен, был доброволен. После этого уже ничего не страшно, поверь».

Маус , Арт Шпигельман.
Перевод Василия Шевченко

«Маус» — единственный графический роман, получивший престижную Пулитцеровскую премию, и единственный текст в моей подборке, где описано, что происходило в концлагерях. Мне кажется, Арт Шпигельман придумал гениальное решение: размышляя о Холокосте, каждый в какой-то момент думает, что подобное не могло случиться с людьми, — вот Шпигельман и рассказывает историю своего отца в виде комикса о мышах, собаках и кошках, мол, хорошо, это случилось не с людьми. Теперь легче?Это честное признание в том, что рассказать правду невозможно, поэтому вот вам сюжет про животных, и не думайте, что вы хотели бы услышать ее, как историю о реальных людях.

"Ожившую" версию комикса можно посмотреть здесь, а прочитать фрагменты "Мауса" здесь.

W или воспоминание детства ,
Перек Жорж.
Перевод Валерия Кислова

В этой маленькой повести Жорж Перек — знаменитый французский писатель, член авангардной группы УЛИПО и автор великого романа «Жизнь, способ употребления» — словно идет по следам вымышленного героя Гроссмана. Перек был ребенком, когда его отец погиб на фронте, а мать — в концлагере, так что частично книга, как и обещает подзаголовок, представляет собой воспоминания о детстве автора. Но эти мемуары — неважно, вымышленные или правдивые — дополнены рассказом об острове W, якобы когда-то сочиненным Переком-ребенком. Это повествование начинается как роман Жюля Верна, потом превращается в утопию в стиле Томаса Мора, а потом, шаг за шагом, в одну из самых страшных антиутопий ХХ века.

Кажется, о Холокосте в книге почти не говорится, но, читая рассказ про таинственный остров W, все время представляешь мальчика, который еще не знает, что случилось с его мамой, но все равно чувствует, как ужас просачивается сквозь ветхую ткань бытия.

Семейная тайна, Филипп Гримбер.
Перевод Светланы Антиповой


Еще одна книга в пару к роману Гроссмана, на этот раз о мальчике, который придумал себе старшего брата, сильного, умного и отчаянно храброго, и только постепенно понял, почему эта фантазия так ранила его родителей — у него в самом деле был такой брат, и, конечно, мы раньше, чем рассказчик, понимаем, что с ним случилось. Как и повесть Перека, роман Гримбера основан на истории его семьи, и эта подлинная история проступает на поверхности детского вымысла, словно пятна крови на покрове, наброшенном на тела только что убитых.

Окончательное решение, или Разгадка под занавес. История расследования, Майкл Шейбон.
Перевод Ольги Новицкой

Шейбон неоднократно обращался к истории Катастрофы, каждый раз делая это через призму той или иной вымышленной истории: в «Союзе еврейских полисменов» Холокоста не происходит, потому что евреи спасаются на взятой в аренду Аляске, а в «Приключениях Кавалера и Клея» Шоа увидена глазами двух создателей американских комиксов о супергероях.

Сначала в повести «Окончательное решение» на Холокост намекает только название — действие происходит в графстве Суссекс, где в начале сороковых доживает свои дни восьмидесятидевятилетний старик, в котором читатель узнает постаревшего и не названного по имени Шерлока Холмса. Потом появляется еврейский мальчик-беженец с серым попугаем жако, который повторяет длинные цепочки цифр. Что скрывают эти цифры? Шерлок берется за решение загадки и в конце концов находит то самое окончательное решение, которое и дало название повести.

Змей, Наталия Осояну

Автор блистательного фэнтези-лонгселлера «Дети великого шторма» сочиняет фантазию-загадку, в которой, как в Борхесовской шараде, ключевое слово ни разу не названо — действие повести происходит вскоре после Кишиневского погрома 1903 года, и только на последней странице читатель понимает то, что не дано понять герою, заплатившему за жизнь дочери слишком страшную цену.

Честное слово, если бы в России была премия имени Стивена Кинга, Наталия Осояну должна была бы получить ее за эту повесть.

Заяц с янтарным глазами, Эдиунд де Вааль.
Перевод Татьяны Азаркович

Единственная нон-фикшен книга во всей подборке, и в ней почти ничего не написано про Холокост. Автор, известный английский художник-керамист, исследует историю своей семьи, которую одни знают благодаря венскому дворцу Эфрусси, а другие — благодаря Шарлю Эфрусси, двоюродному прадеду де Вааля, другу импрессионистов и прототипу прустовского Свана. Двигаясь в указанном Прустом направлении, автор рассказывает историю банковской династии (ее основатель, Хаим — выходец из Бердичева и Одессы), которая неотвратимо движется к своему закату, ставшему неизбежным после нацистской оккупации Вены и Парижа — Эфрусси лишаются своего богатства, Венского дворца и почти всех произведений искусства. Надо ли говорить, что после окончания войны они почти ничего не могут вернуть — ведь все документы в порядке. Выплаченные компенсации трудно назвать иначе, чем насмешкой — так, за дворец, стоивший миллионы, Эфрусси получили десять тысяч марок.

Пользуясь случаем, хочу сказать, что набившая оскомину фраза «Не забудем, не простим» относится не только к нацистам, но и к тем австрийцам и французам, которые не упустили случая немного подзаработать. Удачно, что большинство из них были христианами, я надеюсь, что вечность они проведут в своем христианском аду — у иудеев, к сожалению, не предусмотрено соответствующего посмертного воздаяния.