В 1983 году ежегодная премия Фонда имени Жаботинского «Защитник Иерусалима», была присуждена трем лауреатам. На торжественной церемонии в Нью-Йорке премию вручали двум широко известным общественным деятелям — председателю Европейского парламента Симоне Вайль и американскому сенатору Генри Джексону, а третий лауреат на церемонии отсутствовал, поскольку находился в советской тюрьме. Иосиф Бегун отбывал срок по статье «антисоветская агитация и пропаганда». В приговоре было отмечено, что свои деяния «в целях подрыва и ослабления Советской власти» осужденный совершал «под видом распространения языка иврит, приобщения евреев к национальной культуре». ИБ: В феврале 1987 года я был освобожден из Чистопольской тюрьмы для политзаключенных, а в январе 1988 совершил
алию. Через несколько недель в канцелярии премьер-министра Израиля состоялась церемония, на которой глава правительства Ицхак Шамир вручил мне диплом лауреата и чек на сумму более 40 тысяч долларов (с учетом накопившихся процентов). В сравнении с другими новыми репатриантами, которые приезжали со 100 долларами в кармане, я оказался состоятельным человеком.
ЕП: В октябре 1983-го свой третий срок вы получили по печально знаменитой 70-й статье «антисоветская агитация и пропаганда». По этой статье сидели многие советские диссиденты. А как вы стали диссидентом?
ИБ: В какой-то момент ты начинаешь понимать, что страна, в которой ты живешь, управляется тоталитарным, негуманным режимом. Что твои самые основные, естественные права подавляются. Но так мы все жили тогда. Как известно, «плетью обуха не перешибешь». И люди «отключались» от системы, уходили в свои профессии, в хобби. Тогда в 50–60-е годы у московской интеллигенции очень популярен был туризм, уходили в леса песни попеть, без страха поболтать с друзьями на разные темы.
В середине 1960-х мне было за 30, я уже осознавал, что живу в диктаторской системе. Понимал, конечно, и свою национальную ущемленность. То было время хрущевской оттепели, приоткрылось окно на Запад, в кинотеатрах показывали зарубежные фильмы, в которых в том или ином виде появлялись иногда эпизоды, связанные с Холокостом. В СССР от нас скрывали и эту страницу нашей еврейской истории — массовые убийства евреев во время войны. Когда я видел эти сцены, у меня возникало чувство сопричастности. Как, почему? У меня возник интерес к истории евреев, я стал искать литературу. Но вскоре я убедился, что ничего на эту тему нет, как будто не существовало такого народа — ни его прошлого, ни его культуры, как у других советских народов, о которых и писали, и говорили, книги о которых были в библиотеках, продавались в магазинах.
ЕП: Но, насколько я помню, был такой еврейский журнал «Советиш Геймланд». ИБ: Такой журнал действительно был, но, во-первых, он был на идише, который не знал ни я сам, ни большинство евреев моего поколения. Это был агитационный «еврейский журнал», демонстрирующий, что в СССР есть еврейская культура.
ЕП: Но идиш хотя бы знало старшее поколение, а иврит? ИБ: Иврит был искоренен. Я даже не знал о таком языке, как и о культуре моего народа, и интерес к этому никак нельзя было удовлетворить. Это было двойное бесправие. Свободы слова нет, свободы демонстраций нет, ты обязан голосовать за каких-то вождей, которые тебе ненавистны.
ЕП: Но позже вы давали частные уроки иврита, и за это получили один из своих тюремных сроков. Я с трудом себе представляю, где в СССР можно было изучать иврит. Как вам его удалось выучить? ИБ: Это целая история. Поначалу я пытался самостоятельно учить идиш. Чтобы хотя бы «Советиш геймланд», о котором вы вспомнили, читать. Как-никак еврейский журнал. Но ни одного учебника не смог найти. С образованием на идише в СССР было покончено еще в 30-е годы, и к 60-м никакой системы обучения, никакой литературы не было. Тогда я понял, что даже эта моя попытка приблизиться к познанию еврейской культуры, а для еврея это значит познать самого себя, нереализуема. А ведь нас тогда были миллионы в СССР, евреев, которых политика властей обрекала на неизбежную ассимиляцию. Но, как говорится, «кто ищет, тот всегда найдет». И совершенно случайно я встретил человека, старого еврея, который, узнав о моем желании выучить идиш, предложил мне изучать у него иврит. Я удивился: «Зачем мне иврит?» В синагогу люди моего возраста не ходили, молитвы мы тоже не знали. Была тогда в Москве одна синагога, которая обычно пустовала, но в
Йом-Киппур народ там собирался — в основном пожилые люди, и я со своей мамой тоже ходил. Но ничего привлекательного для меня там не было.
Лев Григорьевич Гурвич, так звали моего учителя, пытался привлечь меня тем, что иврит — язык Библии. Но я же тогда был советским человеком и никак не мог понять, зачем мне Библия и зачем тратить время на этот мертвый язык. Так я чуть не расстался с ним. Но то ли этот человек, который был вдвое старше меня, показался интересным, то ли любопытство мое пересилило, и я решил все-таки с ним немного пообщаться. Так я начал ходить ко Льву Григорьевичу домой. Он оказался очень интересным человеком. До революции учился в
ешиве, его ждала карьера раввина, но пришла советская власть, и он стал бухгалтером. Проработал много лет на московском заводе и вышел на пенсию. И тогда, в возрасте 60 лет, у него началась другая, настоящая жизнь. В то время, до Шестидневной войны 1967 года, в Москве было посольство Израиля. Но люди еще хорошо помнили сталинские времена, никто не осмеливался подойти к посольству «сионистского государства». Но Лев Григорьевич имел связи с ними, у него были книжки, журналы, календари «оттуда». Можно себе представить, какое это было для меня откровение! Но главным в нашем общении был иврит. Мой учитель рассказывал о языке, объяснял буквы, слова, как что звучит и как пишется.