Tilda Publishing
Образ еврея в русской литературе: от романтизма к современной прозе Израиля
Как менялись способы изображения еврея в литературе: от русской классики до современной эммигрантской прозы Израиля.
По замечанию В. Н. Топорова, «факт встречи с еврейским этноязыковым и культурным элементом составляет важный критерий в истории целого ряда европейских государств (в российско-еврейской перспективе особенно существенными оказались польско-еврейская и немецко-еврейская встречи), а то, как эта встреча происходила и какие проблемы решались, становится своего рода показателем вхождения в «пост-медиевальные исторические структуры». В первой трети XIX столетия, когда намечается такая «встреча», образ еврея едва ли мог представлять интерес для просвещённого русского общества. Аристократ (за исключением малороссийских дворян) едва ли имел представление о том, каков из себя еврей в действительности, если, конечно, речь не идёт о тех случаях, когда должностные обязанности вынуждали чиновника соприкасаться с их чуждым и таинственным миром. Представление о еврее было, как правило, литературоцентричным. Как отмечает С. Дудаков, «до XIX в. стереотип еврея, созданный в мировой литературе писателями-христианами, независимо от их национального происхождения, строился на вполне определенных мифологемах. Литературные образы евреев обладали двойственной природой: с одной стороны, ветхозаветная история определяла «высокий штиль» изображения, а с другой – евангельская традиция навязывала «низкий штиль». Апостол-предатель Иуда Искариот, за тридцать сребренников предавший Христа в руки гонителей, – прообраз многих «родовых черт»: изменничества, двурушничества, сребролюбия, аморальности, трусливости, доносительства. При создании подобного персонажа авторы прибегали и к средствам художественной детали, и к портретному изображению, но в текстах XIX - первой трети XX вв. образ «Другого» – еврея – создавался во многом именно посредством передачи речевых особенностей. Используя разные уровни языковой пирамиды (фонемный, морфемный, лексический и синтаксический, но в большей степени – первые два), русские писатели моделировали специфический акцент, ставший на долгое время маркером персонажа-еврея в отечественной литературе.Уже в начале XIX века среди представителей дворянской интеллигенции становятся популярны идеи В. фон Гумбольдта, в частности – его знаменитый постулат о том, что язык определяет мышление. Таким образом, получалось, что искажённая речь еврея накладывает отпечаток и на ход его мыслей, поведение и поступки, что влекло за собой создание довольно неприглядного, но вместе с тем – комичного персонажа.

Изображение характерного еврейского акцента можно встретить не только в русской классической литературе, но и в творчестве русско-еврейских авторов. В отличие от русских писателей, они, будучи частью той среды, которую описывали, использовали при создании образа еврея исключительно высшие уровни языка: лексику и синтаксис, но, как и прежде, именно речь маркировала персонажа-еврея, проводя границу между «Своим» и «Чужим».

Постепенно, ко второй половине XX века, характерный «еврейский акцент» как маркер «Другого» исчезает из русской литературы, однако он до сих пор присутствует (хотя и в несколько изменённом виде) в произведениях русско-еврейских авторов, и для его передачи, как и прежде, используются средства лексики и синтаксиса. Их герои живут в Израиле, они обрели Обетованную Землю предков, но, несмотря на это, по иронии судьбы, остались «Другими»:ведь в новых реалиях они уже русские, и выдаёт их теперь именно русский акцент. Таковы персонажи романа Аркана Карива (Аркадий Юрьевич Карабчиевский) «Переводчик». Это люди средних лет, бывшие московские интеллигенты, которые знают Иерусалим как свои пять пальцев, в совершенстве освоили иврит, но так и не вписались в израильское общество. Показательно, что даже в армии, во время обязательных военных сборов (ивр.-מילואים), их распределяют в особую роту – для русских: «По мере продвижения к воротам лица множатся, и казенная обреченность вашей судьбы уже не кажется такой обидно личной, а слово "коллектив" теряет изначальную враждебность. Привет, привет! Кого я вижу! Ага! Русские идут! Здорово, братишка! Ну, как она жизнь?! Из какой роты? Гимель? Ваших записывают вон в той палатке. Как единоличник в колхоз, вы шагаете, куда послали, и думаете: а люди в общем-то ничего - хорошие...».

«Русским», как когда-то, в эпоху, далёкую даже от мысли об основании Государства Израиль, еврейским кантонистам (в случае, если им удавалось избежать крещения), даже положен особый раввин: «Зах сменил рожу на образцово офицерскую с романтическим оттенком: «Значит, так. Сейчас - все на стрельбище. После этого проведем для вас троих скромную церемонию. По-домашнему. В рамках нашей роты. Я для вас и раввина заказал. Русского».

Характерно, что раввин этот действительно оказывается этническим русским, который, ещё будучи московским школьником, влюбился в одноклассницу-еврейку и в подтверждение своих чувств самостоятельно сделал себе обрезание, после чего, получив отказ, принялся осваивать иудейское вероучение, ведь пути назад уже не было.

Герои Карива, так и не став своими для коренных израильтян-сабров, оторвались и от московских корней, речь их напоминает причудливую смесь иврита и русского, понять которую в силах лишь такие же чужаки: «Послушай, Шай, - сказал я. - А хомер-то, действительно, тов. Чувствуешь, какой покой? Какая тишина»!

Это уже не акцент, а своего рода креольский язык, известный под названием «иврусит». Им зачастую в совершенстве владеют люди, не успевшие освоить иврит, но постепенно забывающие русский. На нём говорят и герои романа Д.И.Рубиной «Вот идёт Мессия!..», которые, будучи евреями, живут, тем не менее, в поселении «Маханэ Руси» («Русский Стан»): «Она назначала встречу в кафе «На высотах Синая», угощала «угой». Любопытно, что все старухи, не зная иврита, пирог тем не менее называли «угой». Вероятно, это слово в их склеротическом воображении ассоциировалось с русским словом «угощение».

« Ты уже видел маленького? -Да, - сказал Джинджик, сияя. - Он такой мотэк!

«Папа сказал, мы назовём его Ицхак-Даниэль».

Несмотря на наличие общих древних предков, все эти люди являются выходцами из самых разных уголков СССР – таким образом, создаётся эффект «двойного акцента»: изучая иврит, они переносят в него как особенности русской речи, так и нормы того языка, который был распространён в их родной республике: «Среди акцентов преобладали украинский и азербайджанский. Первый придавал передачам «Русского голоса» ненавязчивую домашность, второй добавлял к этой домашности оттенок кавказского гостеприимства».

Попытки изобразить особенный акцент русских репатриантов довольно распространены и в современной ивритоязычной литературе. Как правило, отношение к подобного рода персонажам высокомерно-снисходительное; их речевые особенности используются израильскими авторами в тех же самых целях, что и их русскоязычными собратьями по перу два столетия назад: для создания комического эффекта.

Очень часто русскоязычные герои, коверкающие разговорный иврит, являются представителями низов общества. Современная израильская писательница Майя Арад, большой знаток не только еврейской, но и русской культуры, рассуждая о способах изображения репатрианта из СССР в израильской литературе, пишет следующее: «Чаще всего они даны условно – домработницы и уборщицы, безработные и алкоголики – статисты. Охранник по имени Игорь или Борис. Бездомный по имени Слава или Вадим. Битая бутылка из-под водки».

На первый взгляд, может показаться, что израильская литература слишком сурово обходится с образом русскоязычного репатрианта, однако существует целый ряд произведений, в которых подобного рода персонаж предстаёт последним хранителем мировой культуры. О некоторых из них мы поговорим в следующих материалах.

Узнайте больше
Tilda Publishing
Подпишитесь, чтобы получать уведомления о новых курсах